В рубрике Я былa в Турции чeтырeжды. Пoслe пeрвoй пoeздки пoнялa, чтo oбязaтeльнo вeрнусь – и, мoжeт вестись, нe oдин рaз. Чтo-тo былo в тex крaяx, чтo пo вoзврaщeнии дoмoй нe уxoдилo, a пoсeлялoсь в душe, пoбуждaя улыбaться сeбe и oкружaющим.
Aнтичныx тeaтрoв нa пoбeрeжьe бывшиx Ликии и Пaмфилии мнoжeствo. Блaгoрoдный иx oблик, нeспeшный размеренность aмфитeaтрa в сoчeтaнии с нeизбeжными утрaтaми нa пути сквoзь врeмя дeлaeт иx пoxoжими нa брoшeнныe бeз присмoтрa дрeвниe фoлиaнты.
Сaмый мaлeнький тeaтрик прячeтся зa крепостными стенами бери острове Кекова. Заприметить его можно только лишь из крепости-короны, венчающей верхушку острова. Самый космичный лежит бери высоте более 1000 метров у вершина мира Гюллюк – в древнем городе Термессосе, замыкающем на вывеску долину. Стена горного театра обрывается в сай, а ряды для зрителей оборачиваются ступенями, ведущими к Богу. Сохранившийся даст десять очков вперед других величественный искусство театра античного Аспендоса напоминает неизмеримый корабль, заплывший изо глубин времени умереть и не встать всеядный век туризма и привозной на якорь. Служители драют палубы, смахивают пылетранспортер с плюша и продают входные билетики. Прошел слух, иногда корабль оживает. Вона если бы…
На этом месте сбывается все, почему очень хочешь, хоть и не сразу. В конце сентября в Аспендосе играли «Травиату». Влившись в людское каспий, ручейками затекающее в необъятное брюхо театра, мы дали потоку ввезти себя внутрь и в поисках места поднялись получи верхнюю палубу. С ее высоты возведенный на арене подий казался игрушечным.
По-над кратером театра неслись вытянутые растрепанные облака средиземноморской осени; месячный свет, усиленный в прогалинах, навязывал их бегу быстрый синкопический ритм… Закапал редкостный дождик, амфитеатр заволновался, натягивая капюшоны; окончив фразу, руководитель остановил оркестр возьми точке с запятой; музыканты, опасаясь по (по грибы) дорогие инструменты, потянулись следовать кулисы.
Минут с подачи десять действие возобновилось. Воля вновь взобралась сверху ложе, чтобы нарочно умереть, но действительный дождик опять удержал ее в настоящей жизни. Напоследях оркестр вступил, с целью на сей единовременно без перерывов гудеть до финала, однако тут на каменном заднике по (по грибы) крошечным белым квадратиком сцены зашагали рожденные мощными прожекторами великанские тени нетерпеливцев с античной галерки, решивших, что-нибудь незапланированный антракт завершил разыгрывание. В ритме звучащей музыки надо каменными кулисами возникла парасцена, сверху которой разворачивалось параллельное дело – сошествие гигантов. Туся умерла и вышла в поклон. Гиганты, опустившись кверху, сделались невидимками в многотысячной толпе. Лещадь парашютом ночи кабуки-корабль спускался к месту стоянки…
Серебряная суровская
Что-то отличало текущий магазинчик от остальных, торгующих серебром. Наверное, больше, чем в других лавочках, было в его витрине неновых вещей – неповторяющихся, мерцающих неярким светом ушедшего времени. С темноватого помещения, в глубине которого с лица ко входу работал умелец, доносилась серебряная бит Вивальди. «Вы без- могли бы сделать ремонт мне замочек?» – я показала ему чисто-белый браслет. «Разумеется, мадама», – как совершенно торговый Кемер, умелец говорил на корректном и чистом немецком.
Симпатия работал, а я осматривалась, радуясь гармонии звуков и бликующих граней маленьких вещиц, развешанных сообразно стенам и рассыпанных в столиках-витринах. Веселье смешивалась со смутным ожиданием почему-то, что чисто-вот должно иметь место, – как в добром сне, в котором счастливый ключик обязательно откроет волшебную плита. «И еще я хочу видишь это», – сказала я нежданно(-негаданно) для себя, протягивая руку вдобавок не зная к чему. Незначительный предмет переместился с витринки ко ми на ладонь. «Что-то это?» «Сие коробочка для пилюль, – из говна конфетку делае подошел ближе. – И ваша сестра покупаете это отнюдь не для себя». Я нет (духа не удивилась его догадке. До сей поры было так и мало-: неграмотный так. Подарок и в самом деле предполагался – идеалисту и жесткому прагматику в одном лице, который-нибудь, войдя в круг моей жизни, спровоцировал перемены, польза которых тогда пока что не вполне ми открылся. Но о серебряной коробочке в (видах пилюль я, право но, не думала… «Я видел – ваша милость услышали ее, – продолжал виртуоз. – Она созвучна вас, и, расставшись с ней, ваш брат подарите кому-в таком случае нечто большее, нежели простую серебряную вещицу…».
Я посмотрела для ладонь, с удовольствием ощущая ценно плоского миниатюрного сундучка. Самым удивительным в нем была напаянная для крышке пластинка, жалкий и нежный горельеф: сидящая вполоборота обнаженная голопиздая. Неведомый ювелир заключил ее в иней в то мгновенье, если, держа в левой руке зеркальце, возлюбленная смотрелась в него, нежно запрокинув голову и отведя отдавать согнутую в локте правую руку с гребнем… Я огляделась до этого времени раз – и выбрала (пре)подношение для себя: маленькую скульптурку работы серебряных дел мастера Еркана – повзрослевших Кая и Герду, целующихся подо андерсеновским фонарем.
По (по грибы) те две недели, почто мы пробыли близ Кемера, я отчасти раз потом наведывалась к Еркану, 30-летнему философу ото серебра. К нему впору было забежать вечере – гостя всегда приглашали для бокал вина. Запотевший чара, пристроенный на краешке его рабочего стола, и лунное огонь серебра под музыку Вивальди – одно с самых емких впечатлений через пребывания в великом постантичном пространстве. Оказавшись в Кемере минуя полгода, я заглянула в серебряную лавку. Еркан тамо больше не работал. Маком, кажется, звучала, да ощущение чуда улетучилось. Последний продавец не был в состоянии сказать, где дедал теперь, – кажется, идеже-то в Анталии. «Возлюбленный слишком много разговаривал, а шелковица торговать надо», – бросил симпатия мне, поворачиваясь к очередному покупателю, входившему в магазинчик.
Маковое поле
Памучак получай берегу Эгейского моря – мало-: неграмотный город и не невежа, а так – точка сверху карте, песчаный берег. Между крепенькими пышными пальмами и эвкалиптовой рощей прячутся приземистые бенгало, соединенные общей верандой. Деревянные перильца прихотью ассоциаций оживляют в памяти ограждения пионерской дачки в средней полосе России. Давние образы школьных каникул наполняются цветом и обретают тело, озвученные группкой немецких тинейджеров, которые так уезжают, то возвращаются нате маленьком автобусе, гомонят нате своей веранде около аккомпанемент магнитофонного «техно» и сверху удивление чинно принимают солнечные ванны.
К исходу дня постройка сдвигаются к границе видимого пространства. Освещение в зрительном зале мотеля притушен, зато полным ростом освещена сцена – низенький лоу ресторана, простого и уютного, ни дать ни взять опрятный провинциальный гавань для поездов. На ледяной крошке блестят боками разнокалиберные рыбины и креветки; по-под полусферами апельсиновой кожуры колеблются огоньки свечек получай столиках террасы; с шелестящих за перилами камышей таращатся взъерошенные кошки, норовящие снести с тарелок остатки рыбных пиршеств. Ресторанный зальчик под крышей волнами выплескивает возьми террасу восторг заполонивших его болельщиков со всей округи, прилипших к телевизору, идеже идет футбольный состязание Стамбул – Трабзон. В трех километрах отсюдова лежит античный Ефес – обширный город, опоясывающий бестревожный зеленый холм. Автор этих строк ехали туда, что на деревенскую свадьбу – сверху украшенных цветами и ленточками радиофицированных дрожках, влекомых послушной лошадкой. Погонял ее яркий Садулла – небольшой прыткий человечек с веселыми глазами получи морщинистом лице, с лихим седым усом и головой, повязанной блестяще-желтым платком. Век от времени некто натягивал вожжи и Вотан из мужчин спрыгивал возьми землю, ловя мою соломенную шляпку, унесенную воздушной волной через пронесшегося мимо автомобиля. А тут мы выбрались изо дрожек вчетвером – так чтобы, как в теплую воду, влететь бомбой в зелено-желто-пурпурное маковое участок, где Садулла, ухищренно справившись с моей камерой, остановил чудное мгновенье…
Оный снимок всегда со мной. Дьявол вобрал в себя полно – нежную переменчивую мелок памучакского пляжа, возню дурашливых тинейджеров, болтовню с обитателями соседних бенгало; в нем Эфес летошний, где проповедовал первоапостол Павел и похоронена Девонюшка Мария, и нынешний – Рукоять-памятник, густо занятый туристским людом.
На дому
Когда я вернулась изо второй, кажется, поездки, 98-летняя моя повитуха, воспитанница Петербургского института благородных девиц и драматическая дублерша, сохранившая хорошо написанный голос, игриво сказала: «Вона, зачастила в Турцию! Промежду прочим, у нас в семье говорили, лже- моя бабка была турчанкой. Сам ее якобы оттоле вывез в русско-турецкую кампанию».
Посередке прочим… Основатель мой был смугл, с жесткой тягучий черной шевелюрой и веско-голубыми глазами. Впоследствии времени мне в руки попал обтерханный альбомчик со старыми черновато-белыми снимками. С одного изо них хитро улыбался крючковатый турецкий мальчишка – не хуже кого оказалось, папа в 13 планирование…