В рубрике В Милaнe вoкруг aэрoпoртa лeжaли гoры сeрoгo снeгa, и нaд ними висeл плoтный густoй тумaн. Вылeт зaдeржaли нa пoлтoрa чaсa. Пoтoм сaмoлeт стaртoвaл, пoгрузился в нeпрoницaeмую пeлeну и чeрeз дeсять минут вынырнул изо нee. Нaд oблaкaми тoрчaли свeркaющиe вeршины Aльп. Чeрeз нeкoтoрoe врeмя oблaкa зaкoнчились, и бeрeгoвaя изохиона рaдужным изгибoм вскaрaбкaлaсь oт зeмли дo нeбa. Нeскoлькo минут минуя сaмoлeт пoгрузился в бeздoнную синeву бeз кoнцa и крaя.
Дo пoслeднeй сeкунды пoд крыльями былa вoдa, пoтoм лишних) рыжиe oтвeсныe скaлы выдвинулись с пустoты, кoлeсa ткнулись в бeтoн, призeмистoe двуxэтaжнoe здaниe aэрoвoкзaлa oбнaружилoсь нa крaю плoскoй зeмли: Сицилия.
Мeня встрeтил мoлoдoй крaсaвeц с изящнo oткинутoй гoлoвoй, в бeлoснeжнoй рубaшкe – в тoн сдeржaннoй улыбкe, вспыxнувшeй нa eгo смуглoм лицe. Oн нeбрeжнo прoтянул руку – Джaнфрaнкo – и пoдxвaтил чeмoдaн.
Нoчь нaступилa мгнoвeннo. В aвтoмoбилe былo прoxлaднo, пaxлo нoвeнькoй oтдeлкoй. Джaнфрaнкo быстрo oбъяснил мнe прoгрaмму: я приглaшeн извeстным сицилийским мeцeнaтoм в (видах тoгo, чтoбы в дуxe Гeтe прoexaться пo oстрoву, пoжить в Кaтaнии, пoучaствoвaть в нeскoлькиx культурныx мeрoприятияx и сoчинить пoтoм рaсскaз, тaк другими словами инaчe связaнный с этoй пoeздкoй. Дeсятoк тaкиx рaсскaзoв, нaписaнныx извeстными писaтeлями с рaзныx стрaн, сoстaвят сбoрник. Зa рaсскaз был oбeщaн oчeнь благопристойный гoнoрaр.
Зa двa чaсa я пeрeсeкли Сицилию и oстaнoвились нa прoтивoпoлoжнoм бeрeгу, oкoлo сaмoгo мoря. Мaлeнький курoртный гoрoдoк кaзaлся вымeршим: oдинoкo гoрeл oрaнжeвый фoнaрь нa цeнтрaльнoй улицe, и вздрaгивaли в тeплoм фeврaльскoм вoздуxe oгни жeлeзнoдoрoжнoгo сeмaфoрa oкoлo туннeля нeпoдaлeку. Я спрoсил: мoжнo ли купaться? Джaнфрaнкo пoсмoтрeл нa мeня, кaк нa сумaсшeдшeгo: основа жизни, конечно, градусов двадцать, же кто же купается в феврале?
В холле гостиницы меня представили меценату: его звали Антонио. Номера принадлежала ему. Это был многочисленный, коротко стриженный мужчина средних полет, немного застенчивый, с голубыми глазами, длинными ресницами и со сломанным носом, в потрепанном свитере и джинсах, крошку похожий на молодого Энтони Куинна. Гуртом просторный холл был заклеен ксерокопиями газетных статей, посвященных деятельности его культурного центра. Антонио познакомил меня с остальными гостями: с переводчицей, семнадцатилетней миниатюрной девушкой соответственно имени Мелисса Пи – автором скандального итальянского бестселлера, с журналистами изо Милана, Рима и Палермо.
Ныне, сказал Антонио, поскольку в межсезонье (постоялый пустует, каждый из вы может сам выбрать себя номер. Он предложил экскурсию: гостиница, все разные, были спроектированы спецухой приглашенными художниками, он собирался развернуто рассказать о каждом из проектов.
В один из дней в Цюрихе мне уже пришлось проводить (молодость) в подобном заведении: спал я подо балдахином с наклеенными на нем золотыми звездами, стены моей комнаты были выкрашены флюоресцентной синей краской и расписаны арабскими письменами, изо середины всей этой «Тысячи и одной ночи» торчал мойдодыр, душ и туалет отсутствовали, а около кровать был подставлен кирпичина, ощутимый, наподобие знаменитой горошины, чрез все матрасы и настилы. Я понял, чего пришло время снова зарыться в глубины гостиничного артистизма.
Бульон же помещение оказалось бункером безо мебели, разделенным по диагонали бери уровне груди толстой бетонной полкой и выкрашенным черной и багровой эмалевыми красками. Антонио засекреченно, как знаток знатокам, объяснил: цвета воронова крыла цвет символизировал допотопный неразбериха, багровый – первоначальное творческое надсада.
В следующий номер вел узкий ход пятнадцатиметровой длины, с несколькими ступеньками. Ты да я двигались на ощупь. В полной темноте послышался сарафанный вскрик. Коридор, добродушно пояснил Антонио, символизирует нелегкий путь познания.
Один изо номеров оформил известный видеохудожник Фабрицио Плесси: стены с телевизионных экранов, на которых чрезвычайно плескался прибой, черное окнище во всю стену, крошку дрожавшее под напором ветра и гигантская – ото стенки до стенки – бетонная станок перед окном. В номере, посвященном Пазолини, в ванной были привинчены к стенам и потолку наместо душа продырявленные обломки ржавых труб и железных угловатых ящиков, которые символизировали нелегкую положение художника. Еще одна зало была сверху донизу исписана стихами знаменитого итальянского террориста, с которым Антонио находился в приятельских отношениях.
Пчела как настоящий автор скандального романа выбрала «Эротический ниша»: несколько подсвеченных снизу пурпурных кубов, стоявших в пурпурной комнате. Я остановился в «Гнезде любви»: посередине белого заезжий дом стоял бетонный колодец, занимавший мала) всю комнату. В самом колодце отнюдь не было ничего, кроме огромного круглого отделение. В ванной под потолком находился твердый ящик с дырками, струи с которого заливали сразу аминь помещение. Унитаз был установлен получи высоком бетонном подиуме, и при случае мне пришлось им использовать в своих интересах, я обнаружил, что мои цирлы не достают до пола сантиметров тридцатник. Из стены комнаты торчали железные штыри: вешалки пользу кого одежды были сделаны изо арматуры. Мебели не было ни в одном с номеров: как объяснил Антонио, гардероб отвлекает. В Цюрихе были тумбочки и платяной сервант, вспомнил я с тоской.
Два раза в жизни я встречал людей, которые неведомо зачем же часто, как возлюбленный, употребляли в непринужденном разговоре подтекстовка «красота» и «духовность»: это были кинорежиссер Сокуров и петербургский бандит Репа, который хотел шефствовать искусствам (огромный его «Мерсюк» был весь увешан иконами и четками). Антонио был несколько похож и на того и сверху другого: Сокурова он напоминал возвышенностью суждений, Репу – впечатляюще ласковым, открытым и беззащитным взглядом прозрачных зенки. Я спросил у Джанфранко, который, словно выяснилось, был ассистентом и близким другом Антонио, нежели занимается меценат. Джанфранко сказал, кое-что семья Антонио владеет цементным заводом и многими другими строительными предприятиями. Название «семья» прозвучало как в итальянском детективе семидесятых голов. Сколько-нибудь позже Антонио рассказал, как будто он не захотел вложиться в семейном бизнесе и что получи и распишись жизнь его несколько планирование назад было совершено козни. Стальной осколок взрывного устройства был вделан в высота над кроватью в одном изо номеров, на него был направлен узковатый луч света – сверкание стали должен было постоянно напоминать постояльцу о мимолетности жизни и о трудностях нате пути всякого протестанта.
Пир состоялся ближе к полуночи. Вслед за столом кроме знакомых обнаружилась вновь единственная пара гостей – знакомые Антонио, америкосовский винодел из Тосканы и его немецкая ксантиппа. Узнав, что я живу в Германии, тевтонка поинтересовалась, каково мне после того, у нее на родине. «Беззаконие жаловаться», – ответил я преспокойно. «Да ладно, – сказала возлюбленная, насмешливо щурясь и откидывая после плечо густую платиновую волну, – ми-то вы можете безвыгодный заливать. По-прежнему они позднее все строем ходят?» Антонио, со смехом и употребляя узкоспециальные термины с области радикальной порнографии, рассказал о книжке Мелиссы: говорок шла об интимном дневнике школьницы-католички. Немолодая, царственная докуметалистка с Рима со вкусом переводила ми его рассказ.
На ниженазванный день мы посетили коллекцию бетонных монументов, созданных точно по заказу Антонио и расставленных со временем и сям в прибрежных горах. Одна с скульптур – абстракция в духе зрелого модернизма – была установлена в узкой живописной долине, сверху берегу реки. Антонио жаловался: соприкасаясь скульптуры его противники поставили цементный здание и завалили берег гравием и щебнем, напрямую над скульптурой установили путепровод, при строительстве которого были украдены многие несметное число государственных денег. Люди далеко не понимают красоты, говорил спирт, красота исчезает из жизни. Я смотрел получи и распишись виадук: гигантские пилоны уходили выспренно в голубое небо, и там, вверху, от одного, сплошь заросшего оливковыми и лимонными рощами гребня накануне другого протянулся плавный, чувствительный изгиб автострады. От прелести этой постройки, от ее слаженности с пейзажем захватывало банник. Монумент, грустно объяснял Антонио у меня по (по грибы) спиной, символизирует расцвет и хирение, смену вечных мировых циклов.
Другая торс была установлена на вершине крыша мира: это был выкрашенный розовой краской ухо, вход в который украшала высокая узкая свод. Арка символизирует женское, порождающее происхождение, объяснил Антонио, а лабиринт – именно жизнь. Лабиринт был усеян коровьими лепешками, а в конце него была точило, из которой можно было перевидать одинокую серебристую оливу держи фоне неба – символ тайны, сиречь объяснил Антонио. Мы с Мелиссой бродили после лабиринту, документалистка из Рима снимала короткометражка про эту поездку. Числом ходу фильма мы должны были разделаться друг другу вопросы. «В твоей книжке вдоволь откровенных сцен, – сказал я. – С всей мировой литературы что такое? кажется тебе самым эротическим чтением?» – «Бесспорно, Данте, – снисходительно ответила Медовая, похожая на маленькую, ладную домохозяйку, – Благодать. Ant. ад». Разбросанные по склонам деревни казались завзятыми театралами, расположившимися в ожидании округ сверкавшей на солнце сцены моря.
К вечеру было выступление в катанийском университете. Средь бела дня мы приехали в город. Следовать окнами машины промелькнули черные громадные корабли, обрезанные раскаленным асфальтом причалов, ориентальные орнаменты сверху стенах плоского сицилийского барокко, античные развалины, грандиозный собор, купол которого казался застывшим в небе грозовым облаком, колоннады оперного театра, белее (бумаги, тающий мрамор памятников и фонтанов, лазоревый просвет моря в конце узкой улицы. Греки, римляне, арабы, швабы, испанцы, норманны, итальянцы сообразно очереди владели этой землей, вполне недавно американцы освобождали ее через немцев. Неподалеку от гостиницы был (з`амок) Фридриха Барбароссы, наполовину опущенный в черную застывшую лаву, которой срок от времени заливает Катанию величественная, окутанная облаками Этна.
Народу возьми выступление пришло столько, сколько пришлось из лекционного зала передвинуться в центральный. Едва Антонио успел изложить вступительное слово, как в зале вспыхнул смертный скандал: студенты протестовали визави присутствия низкопробного коммерческого автора в стенах академического учебного заведения. Они утверждали, а книжка Мелиссы – фикция и обработка, требовали, чтобы мерзкая продажная штукарка покинула зал. Мелисса плакала громко. Телевизионные камеры уткнулись в ее сверкавшее через слез лицо. Красные через негодования старики вскакивали с мест, кричали что такое? было сил и грозили студентам сухими жилистыми кулаками. Сие была культурная революция комлем вперед, колоритный финал полувекового общественного движения: пожилые мятежники пятидесятых опять двадцать пять пламенно атаковали ретроградов и резонеров, румяные скептики двухтысячных правдиво смеялись над бывшими бунтарями. Дарбар быстро наполнился отчаянными воплями, и лекция пришлось прекратить.
На тянущийся день была запланирована поход в Либрино: пригородный квартал новостроек, спро-ектированный в начале семидесятых знаменитым Кензо Танге. Некоторое исполнившееся мы с журналистами бродили по мнению району, разглядывали зарешеченные домофоны, исписанные стены, дворы, ровно по колено заваленные влажным мусором. Приблизительно нас остановилась машина. Увидев камеры, с машины выскочили несколько парней в джинсовых куртках с золотыми зубами и сломанными носами. Они стали словно-то кричать журналистам, тетуня неуверенно соглашались. Я спросил, ась? происходит. Мне объяснили, ась? эти ребята требуют, в надежде Берлускони немедленно наладил вывозка мусора. Я хотел спросить их, малограмотный стоит ли для азы перестать выбрасывать помои с окон многоэтажных зданий стоймя на улицу, но меня отговорили через этой затеи; зато рассказали, в честь какого праздника у многих сицилийцев сломаны носы. Надо признаться, утром на рынке у молодого колбасника был поврежденный нос. (Мы завтракали получи рынке, и колбасник с воодушевлением объяснял, размахивая под моим лицом двумя мясницкими ножами и заглядывая чистосерде в душу, как нужно жительствовать: сначала съесть кусочек колбасы, далее запить сицилийским вином и опосля – он показал руками на правах будто мял тесто – твик-твик-твик, хоть тресни подмять под себя какую-нибудь аппетитную курочку.) У беззубого продавца ракушек, надо головой которого красовался постер «Мы принимаем кредитные карточки» (и через неведомого, покрытого рыбьей чешуей аппарата тянулся изо-под моста прямо в сварог черный провод), тоже нюхальнич был сломан. Оказывается, в мафиозных «семьях» ребенка сажают получай высокую стену; отец становится внизу и, улыбаясь, просит малыша сброситься со стены к нему бери руки. Ребенок прыгает, папашенька отступает в сторону, и мальчик падает с лица на землю: так воспитывается неодобрение к людям.
Приехал Антонио и рассказал, что-то в Либрино живут сто тысяч человечек, что во время строительства смета проекта был основательно разворован и человечество въезжали в квартиры без электричества, отопления, водопровода, канализации. Я спросил, кой (ляд они это делали, и возлюбленный сказал, что жилье – бесплатное, почто это квартал социальных домов. Симпатия объяснил суть своего проекта: держи фронтоны этих домов будут проецироваться гигантские портреты жителей пригорода. «Они должны восчувствовать свою красоту, – говорил Антонио, – они должны преисполниться собственное достоинство».
Я заспорил с ним: в таком а пригороде Кельна аналогичным образом оформили станцию метрополитен. С кафельных стен на прохожих плачевно смотрят немцы, турки, поляки, русские – обыкновенные народ окружающих новостроек. Ощущение тягостное: наверно, что они ждут повестки о выселении. «Плохие фотографии», – возразил Антонио. «Смак собственного достоинства, – сказал я, – не дозволяется распределить среди людей коллективно с социальными выплатами: в этом узкое место любой гуманитарной помощи. Бесплатной иногда только депрессия, все остальное нужно подзаработать. Собственное достоинство, красота – сие результат большого внутреннего труда, а никак не врожденное свойство и уж тем побольше не милостыня». Антонио сказал, яко я – пессимист и мизантроп, что я без- верю в утопию. Я сказал ему, будто я приехал из утопии. Некоторое минута мы спорили в кондиционированном сумраке лимузина.
Недалеко школы, в которой предполагалось очередное речь, Антонио познакомил меня со своей матерью. Рулило «Роллс-Ройса» открыл дверцу, поклонился, подал руку; пожилая особа в шубе и в очках с золотой оправой выбралась с художественного фильма времен экономического бума в современную фактичность. Она застенчиво поздоровалась. После всего выступления школьные учителя по-хозяйски накладывали мне на тарелку неравные вкусности точно так но, как это делали бы мамины коллеги в среднем музыкальном ремеслуха города Санкт-Петербурга.
Вечере спор продолжился в баре «Невский», посредь портретов Че Гевары, Ленина и Кастро. «На (кой ты вообще связываешься с леваками?» – спросила меня университетская профессорша с Венесуэлы, латинистка с едва прикрытой платьем татуировкой держи груди: горящее сердце с крест-накрест. «В Европе, – ответил ей миланский фоторепортер, которого родители назвали в целомудренность Эмилиано Сапаты, – вообще ни духу других интеллектуалов, только левые». – «Сие не совсем так, – вмешалась молчаливая мамзель-адвокат, которую родители назвали в чистота Розы Люксембург, – полно правых, только лишь с ними трудно, наверное, писателю, у них на хрена-то вкус почти кто (всё довольно сомнительный». Это правда-матка, заговорили все разом, занимательно, почему у правых всегда вражий вкус? «Поехали, я покажу вы одно заведение, – сказала профессорша, – ваша милость увидите, что хороший горечь бывает не только у марксистов».
Заутро было выступление в одной изо лучших гимназий города. Двенадцатилетняя гимназистка прочитала цитата из моей книжки: главная пентесилея, молодая беременная бездельница оправдывается поперед. Ant. после своим возлюбленным, который зарабатывает себя на жизнь продажей вибраторов в розницу, по (по грибы) то, что она на пороге съела последнюю марку ЛСД, первее всего чем пойти застрелить начинающего олигарха. Гимназистка планирование пятнадцати, на вид совершеннейшая пятерочница, спросила меня, какие идеалы я был в силах бы посоветовать современной молодежи. Я ответил, отчего не вижу пользы в идеалах, коли только вы – не мастерский художник. После выступления около стола собралась толпа, и началась бурная спор. Отличнице оказалось трудно передать, что такое идеалы и на какого хрена они ей нужны. «Они необходимы, словно вы этого не понимаете», – повторяла симпатия с трогательным отчаянием. Антонио смеялся. Учителя с потухшими лицами выдержано стояли у выхода.
Вечером у себя у Антонио, в огромной старинной квартире нате центральной площади Катании, был метод. Стены и мебель в квартире, которая являлась тем временем офисом его благотворительной организации, были выкрашены ярчайшими кафешантанными красками с добавлением ослепительных блесток. Выяснилось, какими судьбами Антонио занимается также вопросами гендерной политики. В офисе была оборудована телевизионная школа. Антонио показал несколько десятков роликов – сие была превосходно сделанная социальная оповещение на тему благоустройства Либрино.
В который-то момент фотограф с Милана предупредил меня, с тем я позаботился заранее о своем гонораре. «Симпатичнейшие кадр(ы), – сказал он, – очень сто бывают небрежны в денежных вопросах, особенно идеже дело доходит до платежей». В самом деле, люди вокруг были и старый и малый на редкость симпатичные. Я пожалел, словно незадолго до поездки расстался со своим литературным агентом: современное изделие невозможно без разделения труда. В конце вечеринки ми удалось, тем не в меньшей мере, самостоятельно вытребовать у Антонио первая выплата: одну треть от обещанной деньги.
Рассказ я отправил в срок. Дьявол понравился, был переведен, а остальных денег я, разумеется, в такой степени никогда и не получил – необходимо быть, не хватило классового чутья. Век у меня были проблемы с апофеозом гуманизма, самым передовым с всех возможных мировоззрений.