В рубрике Пaриж у кaждoгo свoй. В зaвисимoсти oт ситуaции — кaрмaнный, плaкaтный, пeрeдaвaeмый слoвaми (иначе нeт), — нo живoй. Мoй Пaриж нaрисoвaлся с книг, мeмуaрoв, кaртин импрeссиoнистoв, и пoтoму, кoгдa я впeрвыe пoпaлa в нeгo в вoзрaстe вoсeмнaдцaти лeт, eдинствeннoe oщущeниe нoвизны и пoлeтa я испытaлa присутствие въeздe в гoрoд нa бульвaрe Пeрифeрик, в мнoгoкилoмeтрoвoй и мнoгoчaсoвoй прoбкe.
Тoт нeпoддeльный ужaс и стрax, кoтoрoму тaк удивлялись фрaнцузы в близстoящиx мaшинax, был, кoнeчнo, нe случaeн. Этa прoбкa — кoнeц свeтa нa Южнoм шoссe — oкaзaлaсь пeрвым знaмeниeм фaнтaстичeскoгo и eдинствeннo рeaльнoгo Пaрижa, o кoтoрoм я читaли у Кoртaсaрa. Имeннo oн присутствие всex свoиx стрaннoстяx лучшe другиx рaсскaзaл o сoврeмeннoм Пaрижe — нe o Нoтр-Дaмe и Эйфeлeвoй бaшнe, кoнeчнo, a oб улицax, людяx и… мeтрo. Имeннo кoртaсaрoвскиe oбрaзы, выпaвшиe с рaсскaзoв и oсeвшиe в пoдсoзнaнии, зaстaвляли нaс видeть в пaрижскoм мeтрo нeчтo бoльшee, чeм жeлтo-ультрамариновый кaфeль и рeклaмы нa стeнax. Кaк и eгo гeрoям, нaм чaстo былo нeчeгo дeлaть, и наш брат прoстo кaтaлись пo рaзным линиям, выxoдили нa стaнцияx с пoнрaвившимися нaзвaниями и oкaзывaлись в другиx мирax, oбoзнaчeнныx слoвaми «Lovrmel», «Porte de la Villete» или — или «Pereire».
С нeпoнятным чувствoм бeз названия ты да я заглядывали в глухие тоннели, взрослые зеркала, в лица людей, подобно ((тому) как) известно, играющих здесь в (и) еще как странные игры, и ни сверху минуту не забывали о книга, что каждый вечер с парижского метро выходит получай несколько человек меньше, нежели спустилось в него утром. И единственное, ровно мне осталось от лишь этого, — то самое отношение, с которым уже дома, в Москве, я читаю кортасаровские «метрошные» рассказы, держа в одной руке книгу, а в альтернативный — схему метро.
Наш элементарный отель находился, конечно, сверху самой окраине, а под окном, находящимся посредь душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая вид парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась абсолютно неадекватная хибара (читай — «фургон») с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро наша сестра с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в ведь же время наблюдая будничную существование (бренное) парижских низов: женщины развешивали кальсоны на веревках, протянутых посреди домами, дети разбивали себя носы, ревели на всю округу тож — того хуже — хрипло ругались, нежели всегда вызывали наше самозабвение, выражаемое фразой: «Ишь твоя милость, такой маленький, а уже соответственно-французски умеет». Переводя точка (зрения в другую сторону, мы могли узнавать все тот же улица Периферик, по которому днем и нощно неслись автомобили.
Ко во всех отношениях прочим достоинствам наш гостиница находился еще и в китайском квартале, как будто было действительно достоинством, потому-то что после десяти вечера сказка (жизненная) здесь замирала напрочь, и без- было видно даже иероглифов в вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была автоколонка, на которой по ночам продавали печево. Короче говоря, этот площадь подкупил нас сразу, с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, наша сестра отправились в центр, на объекты.
Так, что Эйфелева башня — изображение Парижа, понимают все. А вот что меня удивляет: положительно мало кто понимает, черта) на нее нужно встрявать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали шнуроваться в пивнушках, либо, высунув квакало, бегать по музеям. Профит и того, и другого очевидна. Эйфелева а башня по каким-ведь причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: «посмотрел, пирс, снизу вверх, и хватит». Просто-напросто одна эмоциональная девица рассказала ми историю своего посещения, наговорила Всевышний весть чего: там и диваны только-только ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и по всем статьям дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.
По, когда перед нами, отстоявшими километровую караван, встал вопрос, какой подхватывать билет, мы взяли самый по дороге, на третий этаж вслед за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Хотя мало того, что четверг был пасмурный, так помимо над Парижем еще и висел пелена. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было уже мрачнее, чем на других. Нежизнерадостный колорит ему придавали пузатая стальная решетка и замерзшие аудитория с посиневшими губами. А главное — внизу ни хрена ни морковки не было видно. Здоровенный бинокль вслед за умеренную плату разрушил мои надежды вкусить лица радостно снующих парижан и показал исключительно туман, туман и снова мга.
Но, как это ни в диковинку, горького разочарования я не испытала, даже если напротив — Эйфелева башня принесла ми в жизни гораздо большую пользу, нежели любая другая парижская достопамятность. Дело в том, что вот время наших скитаний наш брат прибились к американской экскурсии, изо которой я почерпнула факт, какими судьбами за время существования башни с нее упало 300 засранец. Полгода спустя, на экзамене за французскому, в билете мне попался произносимый рассказ про Tour Eiffel, и когда-нибудь я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, напряженно взглянув на меня поверху очков, вздохнула: «Лучше б вам так грамматику запоминали». Тем безвыгодный менее, пятерку она ми поставила. Но все равняется — на Эйфелеву башню я более всего никогда не полезу.
Площадь инвалидов вошла в историю малограмотный только замечательным названием, да и тем, что в ней покоятся останки Наполеона, которые лично у меня в вознесенье не вызывали особого любопытства. А все же долг уплетать долг, и мы бы его жив не буду выполнили и посмотрели бы шабаш, что следует, если бы по части пути к эспланаде с нами отнюдь не приключилось одно событие «изо ряда вон». А именно: я встретили Алена Делона. Акт было так. В жаркий раннелетний день мы шли числом цветущему и благоухающему проспекту в Эрмитаж. Мимо Его дома. Чтобы не кривить душой и безвыгодный обманывать тех, кто думает, сколько это так уж от нехрен дела — встретить Алена Делона в Париже — скажу, почему мы знали, где возлюбленный живет. Несколькими днями древле кто-то из знакомых показал нам данный дом с садом на крыше с окна автобуса и сказал, какими судьбами там, мол, живет Ален Делон. Да мы с тобой, конечно, его не запомнили и в принципе сразу забыли, тем больше, что ничем особенным через рядом стоявших, таких а шикарных, он не отличался, и инда сад на крыше у него был этакий же, как у других. Ни фанатками, ни инда поклонницами Месье мы невыгодный были, а я, к своему стыду, в оный момент не смогла бы ажно узнать его на фотографии, а изо всех его достоинств знала точию одно: что он приставки не- пьет одеколон. Хорошо, в нужную секундочку рядом оказалась Эвелина. Из чего явствует, у одного из домов (у которого пишущий эти строки очутились не случайно, а ввиду этого, что нам было до пути) остановилась машина, изо нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. Изо машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И конец бы ничего, если б в текущий момент Эвелина вдруг мало-: неграмотный сказала протяжно, по-русски: «Ба-атюшки, коврижки сам Ален Делон!»
Завершающий, услышав свое имя в непонятном контексте, поуже стоя у самых дверей, обернулся и бросил получи нас долгий, ничего неважный (=маловажный) выражающий взгляд. Затем повернулся задом и зашел в подъезд. Вся разговор длилась не больше минуты.
Хотя мы решили отменить собственный поход в музей и бежать к ближайшему телефону, не делать секрета друзьям в Москву и кричать им в трубку: «Представляете, нате нас посмотрел Ален Делон!»
Что-нибудь же касается последствий, ведь знаменитый ален-делоновский «зырк с экрана», пережитый мною воочию, сделал свое дело, и ноне я, если и не собираю вырезок с газет и не клею фотографий сверху стену, во всяком случае, отношусь к нему без памяти трепетно.
Монмартр — самая высокая естественная перигелий Парижа — всем хорошее район. В смысле удобное для любых начинаний, только лучше всего здесь, спору нет, тусоваться — просто убивать благоп в приятных беседах, прогулках и созерцании. Эпизодически наши друзья посылали нас получи и распишись Монмартр, они сказали: «Заключая-то, здесь живет цыганщина — писатели, артисты разные… (многозначительная остановка)… журналисты».
После что такое? все посмотрели на меня, и я почувствовала себя возьми Монмартре почти дома. Согласно этой и некоторым другим причинам автор этих строк взяли себе в привычку грясти сюда каждый вечер, хоть бы на полчаса — насидеться на лестнице у Сакре-Кра, бросить взгляд закат над городом, единодушно со всеми спеть ровно-нибудь из Beatles, поторговаться и приторговать фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается тогда целая тьма. Знакомый франко-италийский юноша Виктор, который каждое сезон приезжает сюда на вакации, на мой глупый урок «Чем ты вообще в Париже занимаешься?» пожал плечами и ответил: «Люблю бери Монмартре сидеть, смотреть, что полиция черных гоняет». И рядом всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я любое же понимаю, что нормальному человеку в Париже на счастья этого бывает стоит только. В общем, каждый вечер наш брат ходили на Монмартр, же поскольку наши деньги, чисто и все в этом мире, стали приспевать к логическому завершению, мы поуже не могли шиковать и ездить сверху фуникулере. Поэтому мы ходили пехом — окружными путями, по помоечным улицам, идеже не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, бери которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых я проходили в полной тишине, ощущая получай своих спинах сальные мировоззрение и каждым нервом — напряжение, готовое прекратиться каким-нибудь замечанием в отечественный адрес.
Короче говоря, наша сестра испытывали свою психику, устойчивость, вестибулярный аппарат — и экономили бабульки. И вот однажды мы дошли давно верха с почти что кровавыми мальчиками в глазах и сели бери фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и сразу над нами — громовой крик: «Портретик нарисовать не желаете?» — «Да что ты нет, спасибо», — похоже отмахнулись мы и неожиданно поняли, чего спросили нас по-русски. В общем-в таком случае, это совсем никакая мало-: неграмотный редкость и не радость — нат(ол)кнуться в Париже русского, пусть пусть даже и художника. А услышать русскую аллокуция — вообще дело самое плевое, произвольный продавец фруктов или бижутерии знает по мнению-русски «здрасьте» и умеет оценивать до десяти. Но данный русский был какой-в таком случае не такой, как кончено. Аккуратно присев на краешек фонтана, возлюбленный повел с нами неторопливую беседу. Узнав, яко мы из Москвы, причмокнул.
— Люблю сей город.
— А вы сами безлюдный (=малолюдный) москвич?
— Да я венгр, венгерец я, — и в ответ на отечественный немой вопрос, — Моя сеструшка живет в Москве, на Изрядный Грузинской, может, знаете?
— А так, — говорю, — зоологический парк, Киноцентр…
— Планетарий, — добавила Элина.
— Магазин «Диета», — ни с сего сказал венгр, и тут его понесло: насчет московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С экой нежностью и любовью, какой автор этих строк еще не слышали ото современного человека. Потом насчет Париж — точно так но. Потом про Будапешт. Получи и распишись самом литературном русском. Так чтобы поддержать беседу, я сказала:
— Да что ты, Будапешт действительно красивый городок.
— Бывали? — обрадовался возлюбленный.
— Н-нет. Но у меня потом жила бабушка, — получай всякий случай добавила я. Точно мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Город на берегах Сены, Будапешт, Москва — три столицы решетка.
Сидели мы на этом фонтане, видно, часа три. На прощанье дьявол нарисовал наш портрет — безвозмездно! — правда, очень выразительный, из пяти черточек, хотя все равно приятно. Нарисовал и ушел, обильный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в кровный Будапешт и навестить сестру возьми Большой Грузинской.